Надежда Михайловна Войдинова

Надежда Михайловна Войдинова — художник по куклам, художник-постановщик, член Творческого союза художников России. 28 лет она проработала в кукольном отделе студии «Диафильм», нет ни одного кукольного диафильма, выпущенного с 1965 года, где в титрах не встречается имя Надежды Михайловны, будь то в качестве мастера-кукольника, кукловода или художника-постановщика. Мы побеседовали с Надеждой Михайловной о детстве и семье, о творческом пути, о работе в кукольном театре и, конечно, о студии «Диафильм».

Илья Гавришин: Надежда Михайловна, давайте начнем с самого начала. Где вы родились?

Надежда Войдинова: Родилась я в Москве. Прожила всю жизнь в одном месте. По-моему, я сейчас почти самый старый житель нашего дома. Потому что я тут уже всю жизнь... 

ИГ: В этом есть какие-то преимущества? 

НВ: Никаких. Я никого не знаю даже в своём подъезде. Люди меняются, а я сижу. А теперь лифт вниз-вверх, то есть на лестнице тоже никто не встречается. 

ИГ: Да, точно. А когда родились?

НВ: В декабре 39-го. Тринадцатого числа. Должна была в сороковом родиться. Но была финская война, было затемнение, мама поскользнулась, и я выскочила. 

ИГ: А что, прямо затемнение в Москве в финскую было? 

НВ: Получается, да. Мама так говорила. Я, естественно, этого не помню. Я, когда была в Карелии, видела эту линию Маннергейма, все эти колючие проволоки до сих пор оставшиеся, и окопы, и курганы, и там черте-что. Но интересно, что в Выборге – была экскурсия – и экскурсовод явно любил Выборг свой, так хорошо рассказывал, неформально. Но через каждую фразу – вот библиотека, в неё попала бомба, строил такой-то финский архитектор…

ИГ: Библиотека Аалто знаменитая? 

НВ: Да. Мы все отреставрировали, финны приезжают – нравится. Потом даже крепость Петра I, памятник Петра I… финны приезжают, нравится. То есть всё через финское восприятие. Хотя это я уже была… сколько лет… бог знает, сколько от войны прошло, но всё равно через финское восприятие.

В Москве родилась, в Москве училась и прочее. 

ИГ: Какая-то обычная школа была? 

НВ: Ну конечно. Обычная, нормальная школа. В то время ещё каких-то спецшкол не было. 

ИГ: В раздельное попали обучение? 

НВ: Да, сначала в раздельное, потом в совместное. В старших классах уже объединили. Интересно было. До этого мы только косили глазом. Я попала в мужскую школу потом. Часть мужской перевели в женскую, а часть женской в мужскую. И я очень рада, потому что в первой школе мне было скучно. Как классная руководительница маме говорила: «Она работает не на полную катушку». Про меня. Скучно было. 

ИГ: Скучно было из-за предметов? 

НВ: Нет, предметы-то везде были одинаковые. Учителя скучные были. Единственная, которую я запомнила, была у нас, по-моему, во втором классе. В первом была очень интересная учительница, которая, когда мы пришли – сейчас-то дети все грамотные приходят, а тогда кто умел писать, кто не умел, – ну и велели нам нарисовать какую-нибудь картинку, и кто умеет – подписаться. Я в школу радостно прибежала, поэтому я все буквы, которые знала вообще, в свою фамилию вставила. И учительница маме сказала – мама потом долго иронизировала по этому поводу, – что, мол, ваша дочь не умеет даже писать «своё фамилие». Вот такая была учительница. 

А во втором классе появилась такая дореволюционная дама. Воротник жабо, седая, старая, в длинном платье. И она была очень мила. Мы к ней приходили даже домой чайку попить с вареньем. Она уже старенькая и больная была, очень недолго. Дальше всё потекло.

А я плохо ела в детстве, не любила это дело. Если и соглашалась есть, то только под «Федорино горе». Мама потом говорила: «Я уже “Федорино горе” ненавижу». Я сказку, естественно, знала наизусть, и если мама что-то пыталась пропустить, встревала: «Нет, а тут должно быть вот это!» И если в первом классе мама говорила: «Ешь, а то в школу не пущу», то во втором классе этот номер уже не проходил. А я называла себя в поликлинике гордо, я была худая и гордо говорила: «Я голодающий индюк». Слово «индус» мне ещё неведомо было. Так-то детство нормальное было. 

ИГ: А как детские сады, были тогда? 

НВ: Да, были. В детском саду была. Совсем рано. Началась война, я в яслях была тогда. В Казани, там были родственники, они и сейчас там есть. Там я в ясли ходила. 

ИГ: То есть там именно родственники? Не просто отправили куда-то? 

НВ: Мы жили у одной из маминых сестер. И оттуда у меня первое воспоминание о войне. Но я не знала, что это война. Мама вела меня из яслей, и среди улицы – а кругом снег, зима – она сняла с меня валенок, чулок, там красно-синяя нога, я подморозила. И вот эта картинка, как я смотрю на свою ногу, а мама её растирает. Вот это единственное воспоминание. 

А второе воспоминание уже в Москве. У нас в доме было бомбоубежище. И вроде бы, когда мы вернулись, налетов на Москву не было, но, очевидно, когда-то были. (Последний налет на Москву был в июне 1943 года) Потому что я помню себя в бомбоубежище у мамы на руках и лицом к лицу с каким-то человеком ... Я потом его описала, она говорит, да, жил в нашем доме скрипач какой-то. Ну, какой скрипач, это я, конечно, не помню. 

И я помню, когда гнали немцев через Москву. Мы стояли с мамой и с соседями на Садовом кольце (я на Садовом кольце жила), и шла эта шуршащая серая масса. И вот как говорят «шум молча». Народ стоял по сторонам Садового кольца, все молчали. Это я помню. Я не очень соображала, что это такое. Сколько мне было? Три или четыре года, маленькая. (Марш прошел 17 июля 1944 года, НВ было 4,5 года) Но вот это вот шуршание серое я запомнила. Бесконечное какое-то. Вот всё, что я помню о войне. 

У нас рядом был завод, это уже после войны, я в первом классе была. Он вообще считался трамвайным, но, видно, было что-то ещё. И там работали пленные немцы, что-то делали. И они не то, чтобы совсем охраняемые были, по улицам ходили, подрабатывали. И ходили по квартирам, предлагали взамен на еду какие-то коробочки из фанеры, а крышки выдвижные, инкрустированные соломой. У нас такая коробочка долго жила. А с нами, с детьми, играли во дворе. Немолодые, молодых не помню, немолодые немцы с нами во дворе играли. 

У нас во дворе был ещё милицейский пост, в нашем доме с улицы на первом этаже располагались разные учреждения, среди них «Разноэкспорт» (Всесоюзное объединение по экспорту животного сырья и отходов Наркомвнешторга СССР), его-то и охраняли. Мы знали всех, кто ходил по улице в штатском. Мы на улицу не выбегали, нам не разрешалось, но мы, конечно, выглядывали. И знали их всех, привыкли к ним. А вот этот милиционер, который во дворах у нас всё обходил, он нам какие-то загадки задавал, мы рисовали на асфальте. Он говорил, что, чтобы поступить в школу милиции, нужны вот такие вот тесты. Графические. 

Такое детство было. А дом наш называется «Вдовий дом». (Также известен под названием «Дом на Каляевской», сейчас это Долгоруковская ул., д.5.) Это был один из первых кооперативных домов в Москве. И относился он к Министерству иностранных дел и внешней торговли, поэтому в «любимые» годы, страшные, в общем, публика менялась очень быстро. Поэтому его называют «Вдовий дом». С фасада, с улицы Долгоруковской, там сейчас у ворот висят таблички, мемориальные. Не доски, это слишком сложно оформлять, вешают такие вот маленькие штучки с фамилиями репрессированных и не вернувшихся. 

ИГ: А вы как туда попали, в этот дом? Мама привела или папа?

НВ: Нет, не мама и не папа, а мамина сестра, с мужем. Они работали в Министерстве внешней торговли. А мама жила до того на Цветном бульваре, в коммуналке. Они когда там строились, сестра её опекала, потому что родители рано умерли. И её позвали туда, к ним, с ними вместе. Но меня ещё тогда не было. Дом этот то ли 33-го, то ли 34-го года постройки. (Первая очередь строительства была закончена в 1936 году.) Его быстро из кооперативного сделали муниципальным, но паи вернули всем и никого не выгнали. И во время войны никого не вселили в квартиру. Мы были в эвакуации. Правда, сестра мамина с мужем, они очень мало отсутствовали. Он был юристом. У него тоже судьба. У него брат был искусствоведом, и в 1922-ом – или когда пошли философские пароходы – он уехал во Францию. Поэтому тот, который остался здесь, выше юрисконсульта – хотя говорили, что талантливый очень юрист – выше юрисконсульта ГУМа он уже подняться не мог.

А мама из театрального мира. Она работала в «Синей Блузе», если вы слышали такой театр. Был такой агитационный театр «Синяя Блуза», в свое время на слуху. И мало того, ему даже подражали. И было очень много таких самодеятельных агитбригад, под «Синюю Блузу». «Мы синеблузники, мы профсоюзники» – какой-то такой там гимн. (Мы синеблузники, мы профсоюзники — Нам всё известно обо всём, И вдоль по миру свою сатиру, Как факел огненный, несём.) Его руководителем был журналист по образованию Борис Южанин. И у мамы остались с того времени друзья из театрального мира. Одна пара была балетная, муж с женой. Они были учениками Голейзовского (Касьян Ярославич Голейзовский — российский советский артист балета, балетмейстер, хореограф), у них такое классическое балетное образование. А другая пара больше по народным танцам, какие-то частушки, что-то такое. Это вот оттуда самые близкие. И ещё у них была очень близкая подруга, я дружу с младенчества с её дочкой. Она постарше, но с тех пор осталась.

Мама сама с Волги, жила в Покровске, Энгельс теперешний. Училась в одной гимназии с Кассилем. У него в «Швамбрании» есть глава одна, которая посвящена гимназистке Люсе. Её прообраз – моя мама. 

ИГ: Что вы говорите? Серьезно? 

НВ: Да, абсолютно. Они потом и в Москве виделись иногда, со Львом, мама у его мамы училась музыке, папа был врачом. 

ИГ: Надежда Михайловна, как маму звали? 

НВ: Маму звали Елена Михайловна Войдинова. Сейчас я сделала большое дело. Я её архив и архив балетной пары… Там была Людмила Михайловна Беркович, у неё отец, отчим, был югослав Беркович. И она одна осталась, ушла из жизни в 93 году. Уже, конечно, друзей не было, все покинули мир… И мы с ней очень дружили, она очень радовалась, когда я говорила, что она моя подружка. Когда её не стало, её архив тоже у меня остался. И вот я долго собиралась, но, наконец, передала и мамин, и её архив в Бахрушинский музей. И я очень рада, потому что моей родне это все не понятно было.  

ИГ: Ну да, по крайней мере, это сохранится. А дальше? В какой момент захотелось что-то мастерить? 

НВ: Ну, мастерить… Я в детстве рисовала, у меня любимые темы были дошкольные – это «царствО», почему-то я называла «царствО», и «Наполеондер без пупка». Вот это я очень любила. А так, мамина подруга, которая ещё с Волги, из Покровска, она была вообще педагогом, видимо замечательным, потому что дети вокруг неё всегда крутились.

Это было в квартире. Там разыгрывали шарады, устраивали спектакли. Она не работала, надомницей была. Помню, она выклеивала из папье-маше головки для кукол. Ну и нам перепадало для театра кукольного. Остальные были постарше, мне доверяли только из бумажки скрученную, нарезанную метёлку такую, и я по краю ширмы мела метёлкой. Больше ничего не доставалась как младшей. А что на даче устраивали!.. В Видном снимали дачу – вот эта теперешняя моя с детства подруга до сих пор там снимает. Я первый раз поехала, мне было девять лет. И до сих пор мы туда ездим. Там стариков-хозяев уже, конечно, нет.

Этот дом когда-то принадлежал священнику. Его привезли с Валаама. Потом священник исчез. Естественно. А там жил, получил эту дачу, презентовали ему, Иван Маркович Белоусов его звали. Он был егерем и готовил – Видное же недалеко от Ленинских Горок – охоту для Ленина. И ещё у него была пасека, не знаю, любитель, профессионал, в общем производил мёд. И ему этот дом поэтому был презентован, с участком. Дом и сейчас стоит, да. Ему больше ста лет. Красивый дом, такого чеховского плана, у меня есть фотографии, если вам интересно, я покажу на планшете.

И вот там мы устраивали... Там всего три дома стоит в лесу, до Видного, ну, тогда до деревни, а теперь до города минут 15 или 20 ходу. И поскольку там построили коксо-газовый завод, то между городом и заводом оставили лесной оазис. Сейчас уже очистные сооружения получше, а тогда иногда газом пахло с завода. Чтобы не шел запах, лесной массив оставили. И сейчас он весь зарос, просеки заросли, в лес войти невозможно, он не чищенный, а тогда были просеки, ходило стадо, подъедало подлесок, было чисто. Зимой к стаду, пастух рассказывал, присоединялись лоси. Там лоси были, сейчас ничего нет. Но тем не менее, как-то все сохранилось. 

Я после 10-го класса уже туда не ездила, а вот эта Наталья моя продолжала снимать. Сначала мама снимала для неё, она уже студентка была, но приезжала, потом вышла замуж, у неё дочка родилась, дочь там вырастили, потом внучку вырастили. Потом они с мужем просто как художники там жили, потому что было что рисовать вокруг. Потом мужа не стало, она продолжает снимать сейчас. И я очень долго не ездила, потому что этот кусок жизни детской-дачной был завершенный и счастливый такой, что я боялась нарушить. Я думаю, сейчас приеду и все нарушится. Но нет, ничего, потом как-то я пересилила себя и приехала, и теперь продолжаю туда ездить к ней. 

Натальина мама умела с детьми разговаривать. Там терраска была незастеклённая, открытая – и вот на ограде этой терраски вечно висели гроздьями дети. Это московские дети, кто там, в соседних домах остался. Мы устраивали концерты, спектакли. А когда между собой играли, Наталья – она большая фантазерка была, у неё шахматы были, перевернешь, на подошвочке были написаны имена, чтоб не путать. Из карт мы тоже устраивали игры, королевы-короли и так далее. Ну и в карты играли, в «Пьяницу», в «Подкидного дурака», в полудетские игры. «Пьяница» – вообще бесконечная игра. Нас так занимали. 

ИГ: А у моей бабушки были карты с непривычными рисунками. Наверно, немецкие. Может, дед привез из Германии. Я все никак не мог понять, кто есть кто. Там и масти по-другому были нарисованы. 

НВ: А это такие классические были.

НВ: В то время я увлекалась больше не рисованием, а лепкой, лепила каких-то там литературных героев, я же читала уже… Лепила из пластилина. А потом Наталья, она старше на три года, стала готовиться в институт, решила поступать в текстильный на художественный факультет, на модельерский. И поступила. Училась на одном курсе с Зайцевым. А когда пришел мой черед после школы куда-то определяться, то у меня была или медицина, или художественная, но поскольку я знала, что химию я никогда не сдам, я её знала плохо, то вот, значит, поэтому…

Ну, вот, собственно, и все. Я решила поступать в художественный. А мамины друзья ещё по «Синей блузе», другая пара, не вот эта балетная, а вторая. Они удивительные были! Тетя Шура я её звала, Александра Васильевна, курила, у неё был прокуренный низкий голос. И лексикончик тоже. Когда я капризничала – она к нам приходила, а я капризничала, – она говорила басом: «А мордой об стол не хочешь?». Так вот ребеночка воспитывали.

Мы как-то с мамой к ним пришли… А они жили на Пушкинской площади, в доме, где библиотека, сбоку от «России» теперешней. И у них была огромная коммуналка, комнат одиннадцать, огромный коридор, на кухне полно плит. И длинная такая комната, как пенал, но с альковом. Я у них как-то неделю жила, у нас в доме был ремонт, и меня отправили к ним, поскольку близко. И меня муж тети Шуры, Абрам Аронович его звали, возил в школу, в первый класс. Мы пришли к ним, и она так же басом спросила: «Ты чего чай без ничего пьешь?» Я сказала: «Я с ничегом!», дрожащим голосом. Такие вот дружбы были. 

Да, художественный... Танцоры балетные, они же рано уходят на пенсию. Пенсия небольшая… Он работал, она нет. Она клеила конвертики какие-то для ВТО, там была такая для актеров «подпиралочка» небольшая денежная. А он работал, какое-то время клоуном в цирке был… По профессии. А последнее время он работал в кукольном театре московском. От него я узнала такую профессию «бутафор», что есть театральное художественное училище, походила по театру и решила, вот тогда... 

ИГ: Надежда Михайловна, вот тогда нужно поподробнее. Кто это был? Потому что, получается, с их подачи вы стали пристальнее смотреть в сторону театральных… Как их звали? 

НВ: Значит… Его звали Абрам Аронович, по-моему, Таубер. Абрам Аронович Таубер. Он был актером Московского, не Образцовского, кукольного театра. От него я узнала о существовании этого, потому что туда на практику приходили из училища, он мне и рассказал. И я пошла туда после 10-го класса.

ИГ: Как оно правильно называлось? 

НВ: Театральное художественно-техническое училище. Потому что там, помимо художников, ещё были осветители, звукооператоры. МТХТУ. Оно, собственно, и сейчас существует, только теперь несколько другого уровня. Потому что тогда там был директор Брагилевский Иосиф Эммануилович. Умница. Он пытался его сделать высшим учебным заведением, таких больше в Москве по этой специальности не было. Костюмеры, гримеры, бутафоры, художники, макетчики, вот это вот все. Больше нигде этому не учили. Но он совершил большую ошибку, как он потом понял. У нас был очень маленький набор, маленькое помещение, наш курс был одиннадцать человек. А говорили, что, чтобы стать высшим, нужно, чтобы все объемнее было. А Министерство культуры, оно же бедное. Ну, не знаю, как сейчас, тогда было бедное. И он решил (ему так присоветовали, и вот это была ошибка) перейти в Министерство просвещения, у них было больше возможностей. И он перешел, и в результате его съели.

Появилась директриса профсоюзного толка, дали большое помещение, сейчас недалеко от аэропортовского рынка. Со сценой хорошей. Но главным предметом были не живопись и рисунок, предположим, а там история и всякие обществоведения. Ну и марксизм-ленинизм. А я окончила университет марксизма-ленинизма. Как ни странно, но это было по истории кино. Философию нам все равно туда, конечно, всовывали, марксистско-ленинистскую. Но я пошла из-за истории кино. 

ИГ: Это уже второе образование?

НВ: Нет, это уже третье. 

ИГ: Мы сейчас до него доберемся. А учились сколько лет? 

НВ. Четыре года. И очень хорошие преподаватели были, образование замечательное. Вот училище на 1905 года до сих пор котируется. А тогда они на одном уровне были. 

ИГ: А Щербаков [Всеволод Сергеевич]? Щербаков же тоже где-то в этой среде вращался, по идее?

НВ: Щербаков – нет. Щербаков – это был то ли Институт художественного воспитания, то ли эстетического воспитания, что-то в этом духе. И он одно время работал на мультфильме, потом на «Диафильме», а главное, вел кружок в Красно-Пресненском доме пионеров. 

ИГ: И с кукольным театром тоже пересекался? 

НВ: Ну, наверное, да. А с его дочерью (Елена Всеволодовна Черкасова) мы вместе в театре кукольном работали, а потом на «Диафильме». Она окончила, кстати, Лесной институт. Почему-то она не пошла по отцовской стезе, окончила Лесной институт, ездила в экспедиции. А дома рисовала. Когда отца не стало, она бросила эти все лесные дела, научную работу и пошла в кукольный театр. 

ИГ: От судьбы не уйдешь, как говорится. Так, четыре года отучились и уже можно было идти работать? 

НВ: Ну да. А я после третьего курса была... Нет, после третьего я была на практике в Образцовском театре. После второго в художественном… после третьего в Образцовском… а курсовую работу (4 курс) и диплом я делала в Московском кукольном. И они потом дали на меня запрос, я туда и попала работать после получения диплома, в 1961 году.

Театр находился там, где был ресторан «Славянский базар», на Никольской. Сейчас там Опера Покровского. (Московский государственный академический Камерный музыкальный театр имени Б. А. Покровского.) Театр убрали оттуда. Как-то ремонтировали там чердачные или высокие помещения и нашли счет Льва Толстого. Он там в номерах обретался. 

У моей подруги Натальи внучка окончила тоже это училище. Может быть, глядя на меня в какой-то степени. После училища она работала в Московском кукольном. И как-то она нас позвала на премьеру с бабушкой. Мы пришли, и я попросилась в мастерские, мне же интересно, как чего стало. Мы прошли в мастерские, и оказалось, что она сидит на том месте, где я сидела, за этим же рабочим столом. 

А потом, значит, на «Диафильм» ушла первая, наверное, Черкасова-Щербакова. 

ИГ: Вы работали вместе в Московском кукольном? 

НВ: Да. Она перешла… Вот я не помню, в каком порядке. Или первая Голованова перешла, Галина Александровна? Да. Первая Голованова. Потому что она работала на «Диафильме» ещё с Щербаковым. А потом, когда его не стало... По-моему, он умер в 63-м. А когда его не стало, туда перешла его дочка, Черкасова. А с Головановой мы очень дружили, ближе, чем с Черкасовой. С Черкасовой позже, на «Диафильме» сблизились.

Она в театре очень мало была. А Голованова тоже кончила наше училище, только она кончила, когда я поступила. На четыре года старше была, ну она на шесть была старше, но на четыре года учебы. И мы подружились, ещё когда я была на практике в кукольном театре. Образовалось место на студии, и она мне предложила на «Диафильм» перейти, и я пошла туда, потому что в театре соскучилась. 

А там была возможность делать эскизы, в съемках участвовать, постановщиком поработать и прочее. В театре только одну постановку дали сделать нам. (Имеется в виду постановка по произведению Евгения Шварца «Сказка о храбром солдате», 1963/64 г.) Нам – это тем, кто в мастерской работал художником. И мы втроем… у меня даже афиша сохранилась. Главный художник дал нам сделать спектакль как постановщикам, втроем. 

ИГ: Работа в основном просто по изготовлению кукол была?

НВ: Да. Но там было интереснее, чем в Образцовском, в Образцовском это было ... как конвейер. Вот один делал папье-маше, другой делал механику, третий одевал куклу, вот такое разделение.  А тут куклу делал человек от начала до конца. Что было значительно интереснее. У Образцова больше спектаклей, там были большие мастерские, там было несколько бригад, там больше поток. А у нас в мастерской, сколько было? Ну человек пять или шесть. И мы всё делали. И декорации мы же делали, и всё-всё-всё. И все всё умели. Универсалы были. Ну кроме, может быть, столярных работ. У нас был столяр, который декорации… Они ж большие, всё-таки, декорации. Вот, а мы делали антураж, бутафорию. 

ИГ: Задание давал художник-постановщик? Их несколько было? 

НВ: Нет, был главный художник в театре, но не он один делал постановку. Были ещё и приглашенные художники. И режиссер был главный. А потом там студия образовалась, «Жаворонок», гонимая студия. При Московском кукольном, да. Они там учились, ребят набирали, студентов, потом образовали группу, труппу «Жаворонок». Она как бы откололась от Московского кукольного. Была потом самостоятельно, какое-то время, но недолго. Их гнобили даже за то, что эмблема у них была похожа на эмблему Таганского театра, Любимовского. В то же время было. Ну всё, дальше диафильмовская жизнь. 

Там был замечательный главный художник Морозов. Александр Антонович. Он потрясающий был. Он был педагог ещё помимо всего замечательный. 

ИГ: Чья была идея сделать кукольное направление? Щербакова? 

НВ: Я думаю, что Щербаков, наверное, предложил. Это вот я не знаю. Думаю, что инициатором был Щербаков. 

ИГ: Но в то время уже был Морозов? 

НВ: Ну не знаю. Потому что я пришла в 1965 году, Морозов был не первый год. Был ли он при Щербакове, не знаю. Там ещё какой-то был до этого. 

ИГ: Кто согласился? Это же такое решение, эпохальное. 

НВ: Не только художник должен был согласиться. Это должен был прежде всего директор студии. (директором студии в период 1961–1968 янв. был Борис Федорович Жуков) Но я не знаю. К сожалению, никого уже не осталось. 

А Морозов был замечательный совершенно. При том сначала, по молодости, глупости и неопытности, когда он там чего-то у меня не принимал и говорил, вот это надо переделать, я приходила в мастерскую и рыдала. А потом как-то я сидела там, обсуждали текст диафильма. Детская редакция и литературная редакция и художники вместе там были. И художественная редакция там же была. И, помимо Морозова, там ещё был Усайтис, тоже замечательная личность, такой преданный очень «Диафильму». Как он трепетно к бумаге относился, ему важен был даже обрез бумаги, для рисования. Он такой интеллигент, никогда не повышающий голос, такой трепетный. Но ездил на мопеде при этом.

Как-то на ВДНХ продавали книжку «Графика Пикассо». Вот. Он приехал, пришел к нам, сообщил. И, конечно, все захотели, собрали деньги, и я с ним поехала. И так он лихо на этом мопеде. Удивительно, куда его такая сдержанность и тихость девались. Очень азартно он ехал. 

ИГ: Да. Виктория Мироновна Чернина рассказывала, что он студию подставил один раз. История с мопедом опять же связана. То есть, когда он его только купил, чтобы на работу добираться, он в Ленинке на студийный абонемент взял правила дорожного движения и потерял. И абонемент заблокировали. И у всей студии голод информационный начался, потому что это был основной источник материала. А у Виктории Мироновны муж как раз работал в МВД. И у него этих правил было много, и он просто принес ей. Усайтис их вернул, и абонемент восстановился. 

НВ: Ну так вот, насчет Морозова и Усайтиса.  Я сидела у Семибратовой (Татьяна Владимировна Семибратова – редактор студии «Диафильм») и мы разбирали сценарий, а краем уха слышала, о чем Усайтис разговаривает с Морозовым. А Усайтис Морозову показал какие-то картинки и говорит, не знаю, принимать или не принимать. И Морозов сказал такую фразу, которую я запомнила на всю жизнь и которая меня окрылила. Он сказал: «Если вы чувствуете, что вы ничего из неё не выжмете, принимайте, а если вы думаете, что она может лучше, тогда не принимайте, пусть доделает. Продолжайте дожимать». И я это услышала, возликовала. Значит Морозов понял, что я могу лучше. И всё, у меня зажим спал. И дальше пошло значительно проще и свободнее. 

ИГ: Надежда Михайловна, внутри вашего кукольного отдела какая-то иерархия существовала? 

НВ: Ну, Голованова была начальником, Галина Александровна. Потом она ушла в декрет, начальником стала Черкасова. Тогда Максимову взяли туда, тоже из театра. 

Она тоже была в Московским кукольном. А до этого она какое-то время поработала в Образцовском, но как бы стажером была там, а потом пришла в кукольный, в Московский. Вот и оттуда тоже я её переманила на «Диафильм». А там в Московском кукольном, в мастерской, работала Татьяна Макасеева, внучка Володина [Владимира Сергеевича], комического актера, который и в «Волге-Волге», и в «Цирке», он там на велосипеде. Эта внучка ужасно забавная девочка была. Такая тихая была, сидит, копошится чего-то. Потом вдруг ей нужно было сбросить, видимо, внутреннее напряжение, она вскакивала на стул и бросала с высоты грузку театральную, которая держала декорации на сцене, тяжеленная штука. Бросала и опять сидела и тихонечко чего-то копошилась. 

Она была хорошим мастером и сначала мы ей предложили перейти на «Диафильм». Но Татьяна [Макасеева] отказалась и всю жизнь в этом театре проработала. А Максимова согласилась. Вот, и была сначала начальником Голованова, потом ушла в декрет. После декрета двое детей часто болели, она попросила её заменить. Ну вот, и стала Черкасова. Мне предлагали, я отказалась. Я всю эту бумажную работу, заказ материалов, все это не могу. Поэтому, когда ушла на пенсию Черкасова, мы остались с Татьяной [Максимовой] вдвоем, но нашим начальником сделали её. В 93-м году решили, что не так нужен кукольный диафильм, он дороже обходился студии, все уже прикрыли.

Тогда был директор [Леонид Петрович] Пятанов, от которого у меня осталось очень впечатление негативное. До него был [Анатолий Владимирович] Соколов, который сначала был главным инженером, потом стал директором. Вот это крепкий был человек, который любил все новое, играл в технологии, при нем, по-моему, когда он был главным инженером, стали пробовать не наклеивать этикетки на баночку, а печатать. Потом он приобрел французскую машину, которая резала рамки для диапозитивов. Вообще интересовался всякими новыми технологическими делами. А в 93-м году кукольные диафильмы прикрыли, отдел ликвидировали, но год мы там с Татьяной вдвоем проработали. Ну как мы работали? Нам просто разрешили пользоваться мастерской, если что-то студии надо было, то мы делали, а так мы, по сути, работали на себя, какую-то халтуру делали. Но зарплату не получали. 

ИГ: А вот что делали? Откуда появлялись заказы на куклы? 

НВ: Ну, как-то даже не знаю. Студия иногда заказывала какие-то юбилейные куклы. Как-то, помню, мы делали специальную кукольную выставку для Болгарии. Потом в алтаре [кирхи], там у нас раньше был съемочный павильон, потом НИКФИ (Научно-исследовательский кинофотоинститут ордена трудового Красного Знамени) занял это место, в павильоне был высокий потолок, НИКФИ его занял, потому что у них растровые огромные стекла были, которые некуда было больше поместить. Они делали выставку про обратную сторону луны, и им нужен был макет. Они и голографией занимались, им нужно было голографическое изображение и макет, вот мы для них делали. Потом мы сделали и саму поверхность луны. Сделали, а они потом сфотографировали.

Потом опять же, где-то в 93-м году у нас одна из авторов студии – сейчас не помню её фамилию, сказки какие-то детские писала, сценарии. Она детская писательница. Марианна… (Марианна Базильевна Вехова) Александр Мень был её духовником, он благословлял её брак с мужем, она хранила какую-то подпольную литературу дома. Ну вот, и она познакомила нас со своей знакомой. Она была, эта знакомая, Светлана (фамилию я сейчас опять же не вспомню), у неё техническое образование, и она то ли в патентном бюро где-то работала… а в 90-е, когда мода на Россию некоторое время существовала на Западе, она стала водить экскурсии по Москве, окончила курсы. Марианна привела её на студию, и та предложила нам с Татьяной организовать малое предприятие. Ну мы этим какое-то время жили. Получилось у нас там четыре человека. Я, Татьяна, Светлана как директор. И ещё Марина Столярова, дочь Столярова Ремира Александровича, художника «Диафильма». Мы очень дружили с этой семьей. Ну, не с семьей, в основном, с ним. Потом Марина подросла. Мы где-то с ней познакомились, когда она в классе 8-9 была. И так прилипла к нашей компании, мы очень дружили. 

Так вот, малое предприятие. Светлана привела к нам какого-то человека. Потом мы поняли, что у него была «крыша» или он сам был «крышей», в общем, мутный молодой человек, даже пистолет показывал. Мы испугались. Он пытался что-то заказать, купить макеты даифильмовские. Ну, они студии принадлежат, вообще-то. Номер не прошел, и он как-то быстро слинял.  

Потом Светлана водила экскурсии. И у неё были иностранные экскурсанты. Тогда и возникла идея малого предприятия. Она поняла, что потока мы делать не сможем. Мы штучные делали вещи. Собирали художников, которых знали, в одном месте. Ну, и чаще это было у меня, потому что попросторнее, чем у других. И она приводила кого-то, каких-то американцев. Была система такая, они приходили, смотрели, что кто приносил, не только куклы были. Кто-то картинки рисовал, кто-то что-то шил или плёл. Значит, приходили, смотрели, потом надо было сесть за стол, попить чайку или чего-то съесть. У них в это время крутилось – что им надо, что не надо. 

И был смешной случай. Светлана сказала, что приведет двоих, но у них сейчас пост. Поэтому ничего такого скоромного не должно быть. Супчик я для них принесу, а вы тут чего-нибудь. Ну, вот. Не знаю, кто они там были, протестанты или кто. И я думаю, какого дьявола, у них пост, а у нас-то не пост. Думаю, пусть едят, что у нас есть. И сварила большую кастрюлю картошки. И селедка, квашеная капуста, шпик там, ну и чего-то ещё. Они пришли, съели её супчик. Потом с большим удовольствием они и сало ели, и что угодно. Они ландшафтные дизайнеры оказались. И я принесла кастрюлю с картошкой, а еды много, стол маленький. Поставила на табуретку, потому что на столе не умещалась. Кастрюля скатилась и упала на пол. И картошка рассыпалась. Ну я её собрала, пол, естественно, перед приходом вымыла. Унесла на кухню, потом это съестся. Ну, немножко высыпалось. Но все очень веселились и сказали «не повалявши, не поешь». Но объяснить им, что это такое, было невозможно. Они по-русски не говорили. Переводил сын Марины Столяровой. Он тоже не так уж шикарно знал английский. Они сделали вид, что поняли. 

Потом, когда пили чай, им очень трудно было. У меня был одуванчиковый мед, и им очень трудно было объяснить, что такое одуванчик. Проще нарисовать. Нашла им где-то книжки, картинку какую-то. А они, оказывается, горячего чая не пьют. Но тем не менее, они поэтому варенья очень хорошо поклевали, даже без чая. Но чай им налили.

ИГ: Получается, что это основной источник существования был? 

НВ: Нет, я к тому моменту уже была членом Союза художников. Не МОСХа, а того, который был Московским горкомом художников-графиков. Перед этим он так назывался, потом поменялось название. И через художественные салоны продавала кукол. Потому что до пенсии не дожила ещё. 

ИГ: Для салонов делали то, что хотели, или там тоже условия диктовали?

НВ: То, что хотела. В салоне потом часть кукол у меня ушла, как он называется… Меркурий. Вот этот дом большой. 

ИГ: А, это Центр международной торговли (до середины 1990-х годов носил название «Совинцентр»). 

НВ: Да. Где-то у них там художников собирали и всякие изделия. Туда я часть кукол сделала, такую серию рыночных персонажей. Кто-то на гармошке играет, кто-то бублики продает. И для них я старалась... Там у меня баба была, она держала в руках Городецкую игрушку, у которой можно было открыть крышечку и что-нибудь положить, колечки, например. Ну, в общем, чего-то все-таки удавалось. Сказать, что это был могучий приработок, нельзя, но существовать можно было. 

Ещё как-то Марианна Вехова с мужем были в Лондоне и привезли оттуда каталог лондонский, очень интересный, там текста почти не было, в картинках. Какие-то маленькие подстрочники, или курьезные случаи, исторические. Там ещё были фотографии, рисунки, графика, даже комиксы. В общем, эклектическая такая книжка, но всё очень здорово подобрано. И решили такой же каталог экскурсионный по Москве сделать. Принесли они нам эту лондонскую книжку. Там разных стилей много было, так что можно и не одному художнику отдать. Я со своим однокурсником связалась, он согласился быть художественным руководителем, потому что он был книжный дизайнер. И я, Марина Столярова, Ремир Александрович Столяров, ещё какая-то художница была... В общем мы начали и сделали часть рисунков. 

Конечно, нам нужны были спонсоры, денег-то не было ни у кого. Мы сделали макет, несколько листов. И вот Светлана пошла знакомить нас с людьми, которые могли бы… И они сначала, вроде, заинтересовались, но потом это всё сдулось, книжка не вышла.

И потом тоже трудно было... И Столяров, и Марина Столярова рисовали диафильмы. И мой однокурсник, у него работа, конечно, была книжная. Это был 93-94-й, наверное. 

ИГ: Не видел ни одного диафильма, который вышел после 93-го года. Мне кажется, к тому времени никто ничего не рисовал. 

НВ: Нет, ну студия ещё какое-то время существовала. Нас-то пораньше закрыли, а студия существовала. 

В общем, книжки экскурсионной так и не состоялось, но все эти материалы у меня остались. Мы ведь, кстати, привлекли тогда несколько экскурсоводов московских, знатоков Москвы. Мы рисовали, а они писали тексты. Но они так любили Москву и так её знали, что добиться от них коротенькую надпись под картинку было невозможно. Они принесли, и у меня эти тексты до сих пор лежат, целые лекции, огромные, по Москве. У меня чего-то сохранилось, лежит папка, неосуществленная.

А за это время я закончила вечерние классы Суриковского института. 

ИГ: Когда примерно? 

НВ: Сейчас посмотрю в дипломе. Вот. С 1963 по 1967 годы.

Просто я почему пошла. Я и так рисовала, но там была натура, чтобы натуру порисовать, портрет, обнаженку. Потому что рука набивается на этом хорошо. И закончила.

И потом вот этот Университет марксизма-ленинизма [с 1980-го по 1982-й]. Это, конечно, смешно. Но они сами набирали, не я рвалась туда или кто-то из нашей студии. А они набирали, потому что, видимо, у них был недобор. Но поскольку история кино, ну почему бы не посмотреть историю. Тем более, что они на каждом занятии показывали один наш старый фильм, который к истории кино относился, и один зарубежный современный фильм, который не выходил на экраны. 

ИГ: Отличная возможность смотреть. Интересно, показывали, чтобы сказать: “Смотрите, как делать не надо”? 

НВ: Нет, ну почему не надо! Как надо. Голливуд ценился все-таки. Как производство это было… да. Голливуд же в основном все-таки продукцию выпускает, не авторские фильмы. Ну как и у нас, собственно. Но наша продукция не тянет на продукцию того качества, голливудского. Я не очень люблю голливудские фильмы, они, конечно, действительно, больше продукция. Но как кинопроизводство, конечно, это… нет, нам это показывали, чтобы мы набирались опыта производства. 

У нас и на студии, между прочим, показывали один раз в неделю в рабочее время фильмы, привозили из «Белых столбов» или откуда-то ещё. Тоже в основном фильмы, которые на экраны не выходили. Нам для развития нашего культурного показывали, при том творческим всем отделам показывали в рабочее время, а техническим после работы. Ну там непрерывный, наверное, цикл был какой-то. В просмотровом зале у нас смотрели. 

ИГ:После окончания Института марксизма-ленинизма тоже диплом какой-то давали?

НВ: Да, сейчас покажу, я все привезла.

Интересно же, мне самой интересно. Но куклы не всегда расходились. Нужно было ещё каким-то образом попытаться заработать, и  я пошла, поучилась на курсах бисероплетения. Потом училась резьбе по дереву, там ещё какие-то курсы, «татьянка» что-ли, так назвал тот, кто придумал такой вид резьбы. Там на курсах резьбы мы учились вместе с Черкасовой, она тоже пошла, нам нравилась резьба. Там мы получили заказ даже, во время ещё учебы… Руководитель, наш преподаватель заказал две иконы. Я делала Владимирскую Божью матерь, а она делала Казанскую. Ну, так как-то, перебивались. А потом, ещё позже, бывший редактор студии, который работал, по-моему, в отделе рекламы, Хлопинская её фамилия, она со студии ушла и работала в Профиздате редакторам. И она мне предложила сделать книжку по куклам. Вот там первую книжку я и сделала. (Куклы в доме, Профиздат, 1998)

А потом, после этого, получилось так, что ещё были знакомые. Ну, как-то наворачивался ком, какие-то знакомые. Одна из них была художником, и её мама, и она сама работала в издательстве «Эксмо». И вот они меня туда привели, я принесла эту книжку, которая в Профиздате сделана уже была, но там договор закончился. И я сделала для них книжку, по сути, почти такую же. Другие примеры приводила и немножко рубрики поменяла. (Мягкая игрушка, ЭКСМО, 2001.)

А потом уже я сама себя предложила Профиздату и сделала книжку по кукольному театру, ну такому, домашнему. Петрушка, тростевые, и – тогда модно было – театр на столе... бумажные куклы. (Театр кукол, Профиздат, 2008.)

Потом занялась живописью. Теперь занимаюсь в основном живописью. 

ИГ: «Куклы в доме» - это прикладное издание? Как можно самому сделать театр и кукол?

НВ: Да, как можно сделать. Вот кукла в доме, подушки, бабы-на-чайник. Помимо театра кукольного там тоже есть домашний… Ну, ещё что-то, ранцы там, ну, мало чего. Спальный мешок в виде куклы. Вот тут вот карман такой. Потом какие-то мешочки для пижамки, для дома, интерьер украсить. Поэтому книга называлась «Куклы в доме». Сначала я вообще сказала, когда мне предложили… Говорю, откуда я, как это я, как я сделаю. Ну, а мне говорят, да сделаешь. Так уверенно мне сказали, что я села и начала делать. 

А к этой первой книжке предисловие написал главный художник Образцовского театра [Александр Петрович Синецкий]. По знакомству, конечно, потому что он тоже окончил наше училище, только старше был на два курса. Он был одновременно главным художником Измайловского парка. Один раз с Черкасовой по его заказу делали кукол, больших, плоских, примерно 2,5 метра в диаметре. Персонажей выпиливали из фанеры, а из пенопласта делали горельеф. Дальше это все затягивалось мешковиной, красилось, грунтовалось. А потом их на столбах где-то в парке выставляли. 

ИГ: Ничего себе. Масштаб какой! По сравнению с куколками это ого-го-го. 

НВ: Я когда пришла из театра на «Диафильм» – в театре куклы достаточно большие – а тут вот такие надо делать. Это было для меня сложно. Не понятно, как можно вот в такую уместить все: и выражение лица, и съемные глазки, губки. Иногда же меняли глаза-губы на кукле. Ну приклеивали сверху, чтобы мимика была. 

ИГ: А почему, кстати, куклы такие маленькие? 

НВ: Ну это размер павильона, размер съемочного стола. А куда их, зачем разгонять-то? Нет, ну самые большие куклы вот такие бывали иногда (примерно 30 см). Но в принципе они где-то вот такие (10-15 см), некоторые вот такие (15-20 см). И объективы разные на камере… Снимали “Конвасом”, это киноаппарат, с которым репортеры на войне бегали. Там покадровая съемка была, покадровой съемкой снимали. На нем же и стереопары снимали. Сделали такую насадку на него, чтобы для правого-левого  глаза…

ИГ: Надежда Михайловна, можно личный вопрос? Вы все время про маму говорите, а про папу…

НВ: Про папу ничего не знаю. Просто ничего не знаю. Мама ничего не рассказывала, а я стеснялась спросить, потому что думала, вдруг ей это больно будет. Может, если бы я спросила… Но Наташина мама, то ли она что-то знала, то ли нафантазировала, она говорила – таинственный вид принимает и говорит: «Ну не все можно рассказывать…» А мама была замечательная.

А вот ещё, удостоверение. Уж отличник, так отличник! Отличник кинематографии. 

ИГ: В Варшаву вы сами или только куклы ваши ездили? 

НВ: Конечно, куклы.

ИГ: Почему конечно? Кто-то же должен был с ними ездить. 

НВ: Ну, ездили партийные люди.

НВ: А это большая выставка была в Манеже.

А вот это вот наша дачная компания. Откуда всё пошло. Истоки. 1951-й год. Одиннадцать лет мне.

ИГ: Явно какие-то персонажи. 

НВ: Я крайняя справа во втором ряду. Следом стоят Наташа (Наталья Сергеевна) и Вера (Вера Анатольевна). Наши семьи снимали дачу на троих. Остальные просто другие дачники. Собирали всех детей и устраивали концерт. Здесь мы играли сценку из «Ревизора». Я и вторая девочка в цилиндре играли Добчинского и Бобчинского. Старшие девочки маму с дочкой. Малышня читала стихи и басни.

ИГ: Надежда Михайловна, большое вам спасибо за интересную беседу! Здоровья и вдохновения.